— Сара! — окликает трескучий дискант, странно чмокая и чавкая. — Сара? — спрашивает он с грустным нетерпением, прибавляя в свою скудную речь пришёптывание и сопение. — Сара... Ты где?
Чьи-то неровные шаги отчётливо звучат в утренней относительной тишине. Неловкие ноги спотыкаются о мелкие камни и путаются в траве, так буйно проросшей сквозь трещины в асфальте. Звук падения, вздох боли, и снова обладатель странного голоса идёт вперёд. Но чужая поступь становится необыкновенно твёрдой, когда незнакомец приближается к груде металлолома — искорёженной машине, он переломилась практически пополам, и днища у неё уже не было — и резко, по дуге, обходит её.

Женщина лежит на спине, раскинув руки тонкими плетьми, будто собиралась обнять весь мир за один раз, а начать хотела с упавшего столба и перепутанных проводов. А может быть она прощалась и начала творить танцевальное па напоследок, но так и не успела его закончить.
Шея её вывернута под неприятным углом, а волосы когда-то были красивыми. Вьющиеся и густые, копной, цвета очень тёмной меди, а нынче нечёсаные и сальные патлы, с несколькими проплешинами. Пропитанные подсыхающей уже кровью. На животе вспучивается внутренностями широкая и рваная рана. Первые утренние насекомые уже деловито зеленеют посреди остатков последней трапезы, скользят по петлям кишечника, торопятся и толкаются.
— Сара! — радуется женщине незнакомец — Сара, открой.
В его руках консервная банка без этикетки. Он вертит её так и эдак, но не догадывается наклониться и поднять консервный нож на краю выбоины, или же, например, собрать ещё банок, раз уж разбросаны они у ног трупа, и уйти к камням побольше.

Человек ждёт отклика. Тупое недоумение разливается по его грязному, заросшему лицу; каким грубым бы оно ни было — оно способно и на такие мимические движения. Ответ ему лишь звон мух. Зловоние опустошенных полостей тела и первые запахи гниения ничуть не смущают его, он будто бы не замечает их.
— Сара. — строгий выдох, почти шёпот.
Человек стоит и смотрит в бездушные мёртвые глаза, рассматривает сухую склеру, точно эмалевую, в остекленевшие глазные яблоки, и по его лицу разливается злоба. Он хмурится что-то обдумывая, и скалится, очевидно, решив какой-то вопрос. А после с силой, со вспышкой первобытной ярости, с размаху бьёт труп тяжелой банкой по голове. Вновь и вновь молотит, словно наказывает женщину за молчание и нежелание протянуть ему руку помощи, и в раже своём не видит, куда целится и как часто попадает. Брызги летят на асфальт, на худые сапоги, на гору грязного тряпья, что служит недовольному одеждой, пока не кончаются силы.
Погрозив месиву пальцем, неизвестный, по-прежнему сжимая банку, уходит тем же путём, каким пришёл.

Лаврас ждёт целые  пять минут, а потом выскользает из разбитой машины, одевая на ходу рюкзак. Под подошвами хрустит стекло так громко, что сердце пускается вскачь, и облачённая в перчатку рука сама собой сжимает рукоять пистолета покрепче. Лаврас останавливается у трупа и стараясь не смотреть на то пятно, где раньше было лицо, бегло перебегает взглядом с одного предмета на другой. Одежда мёртвой его не интересует, да и в карманы он не лезет, видно же, что они пусты. Он не касается чужого ножа — его собственный гораздо лучше и удобней, но нож консервный и полная зажигалка обретают нового хозяина в один момент. Подбирает Лаврас и рассыпанные патроны, сначала переложив пистолет в карман куртки. Не беда, что требуют эти штучки совсем другого оружия. Они просто не могут быть лишними.

Консервы подвергаются внимательному осмотру. Этикетки местами обвалились, а остатки выцвели, но сами банки без дыр, без вздутия. Ценная находка.
Банка ветчины. Как знать. С ней может быть всё в порядке. И целых две банки сгущённого молока — только молоко и сахар. Персики в сиропе, знакомая штука, можно прихватить, он знает, кому это может понравится и что он может за это потребовать. А это что? Звучное и раскатистое «Маракуйя» ничего ему не говорит. Лаврас просто не знает что это такое. Он рассматривает эту последнюю банку, прикидывает её вес, и решает что с ней делать. На каждый товар найдётся покупатель, но что он получит с этой чёртовой «Маракуйи»? Он здесь ненадолго, так стоит ли нести ли лишний груз с собой?

Размышление прерывает шарканье, и сердце снова учащается: почему так рано? Этот не мог подождать? Что ему вообще нужно? Всклокоченная голова выглядывает из-за угла ветхого здания с большими панорамными окнами — совсем близка, и налитые кровью глаза впиваются в новую фигуру.
— Сара? — задумчиво спрашивает человек.
Лаврас замирает с банкой в левой руке, правая же медленно ползёт в карман и нащупывает оружие.
— Не-ет, — заключает незнакомец и хихикает от радости. — Не Сара. Не Сара!
Лаврас молчит.
— Чужак? — говорит мужчина, указывая на Лавраса грязным пальцем без ногтя. — Чужак. Зачем?
А потом издаёт гортанный вопль, с повышением на октаву. И вот уши режет настоящий визг.

Откликаются на него очень быстро, как будто бы только этого и ждали. К всклокоченной голове присоединяется вторая, поаккуратней. Этот мужчина моложе, почище, одет приличней и не выпачкан в крови. Он выходит вперёд, двигаясь, в отличие от первого, легче и мягче, но руки у него чуть трясутся, содрогаются в безболезненном спазме без чёткого ритма. Лаврас смотрит сначала ему в лицо, а потом на руки. Нет ли у него оружия? Может быть, тоже в кармане?
— Ты откуда? — говорит появившийся. — Не отсюда, да? Мы тебя здесь не видели. Ты молодой. Совсем молодой. Это хорошо, да.
Он говорит свободно, без видимых физических ограничений, чисто и с выражением, но чувствуется что-то нарочитое. Может быть вся суть в отрывистости речи и скудности вокабуляра, а может быть тон его совсем не вяжется с мимикой.
— Одному опасно бродить, а у нас огонёк неподалёку. Пойдём, да? Ну!
— Да, опасно. — кратко подтверждает Лаврас. Губы мужчины складываются в расслабленную улыбку, но глаза остаются такими же жёсткими и неприятными.

Опасность.

Лаврас выпрямляется и застёгивает рюкзак. Маракуйное вместилище теплеет в руке, Лаврас так и не вытащил пистолета. Нет, он не будет стрелять, он побережёт запасы, пока не подберётся к какому-нибудь селению поближе, а будет это, если он все сделает как надо, лишь через пару дней пути.
— Я — Джон. — представляется мужчина. — Он — Джек.
— Сара! — заявляет Джек и тычет пальцами в женские останки. — Наша.
Лаврас больше не задерживается, он резко стартует и бежит вдоль улицы, петляет, чтобы не стать мишенью. Рюкзак больно бьёт по спине, но Лаврас не сбавляет скорости, перепрыгивая по пути игрушки ветра — пластиковые бутылки. Не оглядываясь, он знает, что Джон бежит за ним и быстро, высоко поднимая ноги, нимало огорчённый таким поворотом, а Джек на такие подвиги уже не способен. И огнестрела у Джона нет, а если и есть... То ему нужно остановиться, унять дрожь и прицелиться, а такой радости он ему не даст.

Лаврас оборачивается через плечо. Джон весь красный от натуги, глаза у него выпучены, рот открыт и на губах слюна, но погоня ещё не закончилась, и оба участники об этом знают, от того выжимают из себя максимум. Асфальт кончается посреди кустов с мелкими красными ягодками, такими прозрачными и круглыми, что с трудом верится в их существование. За ними трава, корни и ветки,. а ещё куски ограждения. Когда-то здесь был парк, а теперь дикая чаща с выходом в лес, и нужно быть осторожным. Но главное, здесь им придётся расстаться.
Лаврас сбавляет ход, подпуская Джона так близко, насколько это возможно без реального вреда для собственной шеи или головы. У Лавраса горят лёгкие и кровь гудит в ушах; из груди рвётся кашель, а ноги тянет неприятная слабость. Легче было бы бежать дальше, он бы так и сделал, если бы хотел покинуть городок насовсем.
— Вот так. — выдыхает Джон, и успевает даже ощерится, прежде чем Лаврас кидает банку ему в лицо, резко выбросив руку вперёд.

Что стало с Джоном? Показался ли Лаврасу этот хруст или же он был на самом деле? Он об этом уже не знает, начав свой путь в чащу. Лаврас не останавливается, пока не считает себя избавленным от внимания себе подобных, и тогда позволяет себе отдохнуть у разбитого молнией дерева. Кашель долго разрывает ему грудную клетку, оставляет Лавраса совершенно разбитым. Теперь, когда он в безопасности и может вернуться кружным путём в город, забраться в другую его часть, подальше от Джона, Джека и их товарищей, он ощущает всю накопившуюся за сутки усталость.
Он заставляет себя идти. Ломиться сквозь кусты, и вынимать после колючки из штанов. Перешагивать поваленные деревья с толстыми сучками. Топтать высокую сочную траву, она вымахала ему по пояс, и уж лучше она была бы кустами. А вот незрелые яблоки-дички и твердокаменные груши он собирает совершенно автоматически, по привычке запасать и хранить всё, даже если оно не нужно в конкретный момент.

До своего временного дома — помятого и ржавого фургончика — он добирается, уже не чуя груди, а как последствие недостатка кислорода, и ног тоже. Лаврас сбрасывает рюкзак, прислоняется спиной к дереву и садится на тёплую землю. Никаких следов человека у этого края бывшего жилого сектора, только он, и это знание наполняет его душу подобием покоя. С остановками Лаврас вынимает пистолет и кладёт его на колено. Тянется, дозируя движения, и вылавливает из недр своей ноши банку персиков.

Чёрт с ним, с обменом. Обойдутся! Ему самому нужней. Только бы собрать силы и открыть.

Подпись автора

^{Labhrás Lorca, 18
студент, Дом Воды}